…На эту тему говорить очень сложно, я, может, и жив только потому, что верую в Господа. Я через все тяготы войны прошёл, когда со мной — ну только смерти не было, она просто случайно мимо прошла. Он, наверное, берёг меня для каких-то маленьких моих свершений — Мышкина, Гамлета, Чайковского, Деточкина, царя Фёдора.
Я, совершенно бессильный, раздираемый хворями, был в плену у немцев, попал под Житомиром, когда город переходил из рук в руки… Я забрался под мост, а сверху проходила огромная колонна военнопленных, гнали тысяч тридцать моих товарищей, которые вместе стояли насмерть. Когда они шли сверху, шурша своими подмётками, я молил Бога, может, уцелею, хотя, собственно говоря, подыхал. И вдруг справа я увидел: спускаются сапоги немецкие. Почему немецкие? Потому что у немецких офицеров высокий каблук. Зачем спускаться офицеру с парабеллумом в руке? Для чего ему идти на лёд этой речушки, где под мостом стою я за столбом? Он шёл с совершенно определенной целью — проверить, нет ли кого под мостом. И вдруг он на своих высоких каблуках поскользнулся и на четвереньках пополз задом от меня на противоположный берег. А когда он пересек эту речушку и сапоги снова вышли на снег, где не было скользко, я успел перебраться за другой столб.
Я верую не потому, что тогда спасся, я веровал и раньше, когда ещё никто не шёл ко мне с парабеллумом в руке. Вот другой пример, может быть, дёшево-иллюстративный, тем не менее. До войны я жил у тётки, мне было шесть лет, в какой-то праздник она дала мне тридцать рублей: «Пойди в церковь, отдай на храм». Тридцать рублей! Я помню, они были такие длинные, красненькие.
Я не знал тогда, что существовали тридцать сребреников, и тётка, хотя и верующая, этого не знала. Библию тогда нельзя было держать, за это карали. А мороженое, которое я так любил, стоило 20 копеек. На эти деньги года полтора можно жрать мороженое! Нет, не отдам я тридцать рублей каким-то тётям и дядям в храме. И с зажатым кулаком я оказался около церкви. Зашёл внутрь, там было так красиво, я стоял весь разомлевший, а потом легко подошёл к служителю и сказал: «Возьмите на храм, возьмите, пожалуйста».
Без веры человек не вышел бы из лесу, хрюкал бы, выл… Свинья — это хорошо, это замечательно, но всё-таки разума у неё нет, а у нас, помимо разума, есть и душа.
Однажды я рассказал эту историю Олегу Табакову. Он удивился и сказал, что с ним была почти такая же история. Он с бабушкой жил на окраине Саратова. Недалеко был лагерь немецких военнопленных. В 1944 году в нескольких городах прошли прогоны немецких военнопленных по улицам. Шла репетиция такого прогона и в Саратове. Немцев построили, прогнали к замёрзшей Волге. Там они помёрзли с часик, и потом их погнали обратно в бараки.
«И моя бабушка, — говорит Табаков, — почему-то сжалилась над ними. Это странно, потому что у неё к этому времени один сын пропал без вести на войне с немцами, другой сын вернулся с неё калекой. А она, увидев, как они мёрзнут, отрезала им от своего пайково-карточного хлебушка половину и говорит: „Олежек, отнеси“.
Мне было так страшно — я боялся наших конвоиров, я боялся овчарок, я боялся этих немцев… Но я пошёл и отнёс им этот хлеб и — бегом назад.
И я убеждён, что Господь за этот хлеб меня отблагодарил: в 1992 году, когда гайдаровские реформы довели до голода, было впору закрывать театр. И вдруг, в самую трудную минуту, звонок из Ленинградского морского порта: „Вам пришёл контейнер с гуманитарной помощью из Германии“. Оказывается, какие-то театры в Германии решили собрать помощь театру Олега Табакова. Несколько раз в году они присылали эти контейнеры, и это помогло выжить артистам, не закрыть театр…
Я убеждён, что так вот та горбушка мне вернулась от Бога…»