Как Римская империя стала христианской

Можно ли строить государство на христианских идеалах и зачем Церкви молиться о государстве

Хризма или хрисмон (Хи-Ро), ☧ — монограмма имени Христа, которая состоит из двух начальных греческих букв имени (греч. ΧΡΙΣΤΌΣ) — Χ (хи) и Ρ (ро), скрещённых между собой. По краям монограммы часто помещают греческие буквы α и ω. Такое употребление этих букв восходит к тексту Апокалипсиса: «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель.» (Откр. 1:8; см. также Откр. 22:13)

В 312 году от Рождества Христова римский император Константин вел борьбу за столицу империи, Вечный город — Рим. Всю империю, еще недавно так успеш­но восстановленную императором Диоклетианом, лихорадила гражда­нская война. Красивая идея коллективного руководства государством из двух авгу­стов и двух цезарей, сменявшихся каждые 20 лет, оказалась утопичной. Как только Диоклетиан добровольно вышел на пенсию, его наследники и со­пра­­­ви­тели тут же рассорились и принялись делить власть. В западной части империи соперничали два сына бывших августов: 40-летний Кон­стан­тин, за кото­рым шли легионы Британии и Галлии, и Максенций, владевший Ита­лией и Афри­кой. Историки, ссылаясь на слова самого Константина, расска­зы­вают, что перед решающей битвой за Рим император (в то время поклонник солнечного культа, как и многие военные люди в Римской империи) увидел в небе знаме­ние — знак в виде солнечного креста. Очень суеверный, как и все римляне той эпохи, импе­ратор истолковал это как знак покровительства со сто­­роны христианского Бога: именно с христианством ассоциировался в то время крест. Монограмма, увиденная императором в виде букв «хи» и «ро» (☧), была изображена на знаменах Константина, на щитах его воинов, а после слав­ной победы над императором Максенцием и взятия Рима стала своего рода гер­бом Рим­ской империи: ее можно видеть на многих саркофагах, зданиях и укра­ше­ниях церквей того времени и будущих, уже христианских веков.

Следует отметить, что христианство при Константине вовсе не стало официа­ль­­ной государственной религией: и сам Константин, и его многочисленные подражатели из числа военной и гражданской элиты хотя и обратились, то есть уверовали в Христа, но не спешили принимать крещение и по долгу службы нередко участвовали в языческих обрядах. И большинство населения империи, конечно же, в то время не составляли христиане. Но христианство уже стало религией, которой покровительствовала государственная власть, что в Римской империи значило очень много. Тем более что прежняя, языческая религия дер­жалась исключительно на государственном статусе, поскольку римский импе­ратор по должности одновременно являлся главным жрецом, великим понти­фиком (а по-гречески — архиереем). И как только император перешел в другую веру, официальная римская религиозная традиция очень быстро стала сходить на нет.

Но и сам Константин, и другие военачальники и политики того времени далеко не сразу принимали крещение. Это очень важно отметить: крещение восприни­малось в то время как печать, окончательное вхождение в ряды Церкви Христо­вой, которое обязывало соответствовать очень высокому стандарту христиан­ской жизни. И крещеный человек не мог запросто участвовать в войнах, утвер­ждать смертные приговоры, из которых в то время в основном и состояло рим­с­кое законодательство, так что люди, занимавшиеся государственной деятель­ностью, в том числе и сами императоры, откладывали крещение до смертного одра, оставаясь в статусе оглашенных  . Но это вовсе не значит, что они не бы­ли верующими. И сам Константин Великий, и все его преемники были ревност­ны­ми христианами, хотя и не могли в одночасье искоренить многовековые языче­ские традиции, тем более что с этими традициями связывались военные побе­ды и слава Римской державы (не случайно статуя богини Виктории укра­шала римский Сенат, и как раз вокруг нее впоследствии проходила драматич­ная борьба между императорами-христианами и еще сохранявшими верность старой традиции римскими сенаторами).

Единственным исключением из вот этой череды императоров-христиан, пре­емников Константина Великого, оказался его племянник Юлиан, который, в общем-то, не планировался в императоры — он был крещен в юности, и ему готовили духовную карьеру. Но Юлиан увлекся античной классикой и всеми фибрами души возненавидел христианство, за что впоследствии получил прозвище «апостат», то есть отступник. Характерно, что Юлиан попытался создать нечто вроде языческой альтернативы христианской церкви со своим богословием, основанным на солярном культе, на почитании бога Гелиоса. Он ввел иерархию жречества, храмовое богослужение с песнопениями, уста­новил нечто вроде морального кодекса жреца (который вызвал очень большое недовольство среди языческого духовенства), разрабатывал изощренную тео­логию. Но идея вот такой языческой церкви оказалась несовместимой с теми традициями, на которые опиралась древняя языческая культура. И сами язы­чники высмеивали Юлиана как непонятного чудака. Его авантюрная пер­сид­ская война, которую он начал по примеру любимого им Александра Македон­ского, была, можно сказать, жестом отчаяния. Там, в Персии, он и нашел свою смерть — как говорят, бросив в сторону Гелиоса (то есть солнца) горсть окрова­в­ленной земли и произнеся фразу «Ты победил, галилеянин!» — тем самым как бы приз­нав победу христианства над язычеством. Так к концу IV века, пос­ле провала этой последней языческой реакции, христианство становится фак­ти­­чески официальной религией. То есть, несмотря на то, что закон гаран­ти­рует свободу веры, сами императоры уже христиане, христианами были чинов­ники, и хри­сти­анство становится обязательным для общественной жизни. Мож­но, конеч­но, при этом оставаться язычником, но так, чтобы никто не за­ме­чал. Оказыва­ются запрещены все языческие жертвоприношения, обря­ды, запре­щена пропа­ганда язычества, повсеместно закрываются языческие хра­мы, и впоследствии христианство даже вводится в законодательную систему импе­рии. Это очень важно, потому что перед императорами, ставшими хри­стиа­нами, становилась очень сложная задача: следовало каким-то образом превра­тить Римскую импе­рию, жестокое и суровое государство, в государство, живу­щее по заповедям Христа.

Задача эта не из легких. Строго говоря, христианство вообще запрещает приме­нять принуждение, в том числе и законодательное принуждение, для того, что­бы сделать человека благочестивым. И хотя сам Константин Великий воспри­нимал христианство как закон, то есть как систему, нарушать которую не раз­ре­­ша­ется, закон этот в христианстве именно духовный. Это не закон Моисе­ев, за нарушение которого следовало вполне осязаемое уголовное наказа­ние, это именно моральные нормы, которые верующий человек должен испол­нять добровольно. И это один из главных принципов христианского учения, ибо именно в воле коренится человеческий грех. Если этот грех не исправить вну­три человека, в его собственной воле, то его невозможно искоренить. Тем не ме­нее у государства, кроме законодательных рычагов, никаких других нет, поэтому императоры постепенно стали проводить своего рода христианизацию римского законодательства.

Хризма на щите византийского воина на мозаике церкви Сан-Витале (Равенна)

Вообще, христианское учение произвело настоящую революцию в области ре­ли­­гии, права, которое тесно связано с религией, поскольку если оно осно­вано на вере в истину тех принципов, которые в него заложены, то оно гораздо жиз­неспособнее, чем право абстрактное, основанное на некой форме общест­вен­ного договора. В христианстве впервые во главу угла было положено поня­тие благодати (греч. «харизма»), то есть отношения Бога и человека выстраи­вались на совершенно безвозмездной основе. Богу не просто ничего не нужно от лю­дей — с этим были согласны уже и языческие философы, — Бог приносит сам себя в жертву людям, поскольку распятый Иисус Христос есть Сын Божий. И каждое христианское богослужение, евхаристия, есть напоминание об этой жертве.

Смерть Христа, Бога и Сына Божия, преданного самой унизительной и самой жестокой казни, которую вообще только могло изобрести человечество (ме­ди­ки могут объяснить, что распятие — это когда человек умирает не от ран, а от медленного мучительного удушья), стала одновременно и окончательным разрывом договора между Богом и человеком, который был заключен в Ветхом Завете. В Ветхом Завете (др.-евр. «барит», то есть договор, контракт между Бо­гом и его любимым народом, Израилем) люди как бы говорят: мы почитаем тебя, но ты помогаешь нам. Завет Новый мыслится как взаимный обмен бес­ко­рыстными дарами любви. Бог, возлюбивший человечество до такой степени, что собственного Сына отдает на безвинное заклание ради искупления челове­ческих грехов, дарует людям свою благодать и здесь, на земле, и в вечной жиз­ни. Но что же требует Он от человека? От человека ожидается ответная любовь к Богу, и именно плодами этой любви являются и благие дела, и так называ­емый страх Божий, который совсем не похож на страх грозного начальника, который накажет за непослушание. Он напоминает страх сына обидеть своего отца, страх матери за своего ребенка. И вот этот страх — оказаться недостой­ным, страх несовершенства — как раз и останавливает человека перед соверше­нием грехов. Следствием этого страха вовсе не является робкое смирение — наоборот, он двигает человека к ревностному стремлению к идеалу, который, казалось, недостижим.

В общем, христианство — это религия максималистов. Оно требует полной самоотверженности, отказа от самого себя, и это самое сложное, что ожидается от человека, — преодоление эгоизма и любой формы ограниченности: нацио­на­льной, культурной, государственной. Это религия пламенной любви к Богу, которая выражается в любви к ближним, к дальним, беззаветной и самоотве­р­женной, выше которой нет вообще никакой добродетели, ни порядка, ни бла­го­­честия, ни мудрости. Все эти ценности ниже, чем любовь. Можно назвать христианство именно религией любви. И несмотря на то, что уже Аристотель учил, что любое общество держится на любви, такой любви, которой ожидает христианство от своих последователей, требовать от людей необычайно сложно.

Спрашивается: как на таких принципах можно построить государство? Уже упоминавшийся император Юлиан Отступник иронично упрекал христиан: какое же прекрасное у вас требование — продайте имение ваше и подавайте милостыню. А может быть что-то более подходящее для общества? Ну, если все продадут, говорит он, то кто же купит? И вообще, если начнут исполнять ваши заповеди, не останется ни государства, ни города, ни одного нормального домохозяйства. Все превратятся в каких-то таких странных философов, неспо­соб­ных к практической жизни. Но в реальности мы видим, что христианство не только не отвергается римским социумом (в принципе, достаточно прагма­тичным), но, напротив, в течение каких-то двух-трех веков с колоссальным интересом общество начинает впитывать в себя христианство, и в какой-то момент оно становится, можно сказать, единственной общепринятой системой моральных ценностей.

Вот характерен такой пример: в своде законов Римской империи, составленном при Феодосии II в 438 году, целый раздел посвящен законам о Церкви и рели­гии, но он составляет последнюю, 16-ю книгу Кодекса Феодосия. А уже через сто лет, в VI веке, в Кодексе Юстиниана церковный раздел помещен в самой пер­­вой книге, и первая же глава этого законодательного свода называется «О Трои­це и католической вере». Вот здесь стоит поговорить о том, что же та­кое католичество, ибо слово «католикон», или, как обычно это слово приме­ня­ется к Церкви, catholici iglesia, буквально означает «всеоб­щий». В славянском оно переводится как «соборный». Соборная церковь, то есть церковь, собранная из всех религиозных общин империи. Ей противо­стоят те общины, которые по тем или иным причинам порывают с полнотой церковного тела, уходят в рас­­кол. Таким образом, католическая вера — это вера всей Церкви, всеобщая вера. И в этом смысле слово «католический» является полным синонимом сло­ва «православный», ибо православие (ортодоксия, истинная вера, истинное учение) — это догматически правильная система религиозного мировоззрения. И сама по себе правильность догмата оцени­валась именно через его признание всей церковной полнотой, то есть его вселенскостью, всеобщестью. Обычно дог­­маты утверждались на Вселенских соборах, хотя и необязательно. Так вот, в имперском законодательстве с IV века уже записано, что никто не смеет пуб­лично выступать против кафолической веры. И христианство становится не про­сто официальной религией, но госуда­рство берет на себя заботу о чи­сто­те веры и в целом о единстве Церкви. Это тоже надо воспринимать в кон­тек­сте старых римских традиций, где госуда­рство всегда мыслилось как не просто мир­­ское, но отчасти и религиозное уст­ро­ение, ибо Римская империя, создан­ная Цезарем и Августом, носила на себе очень четкий отпечаток сакральности: всё, что было связано с властью, сакра­лизовывалось. Эта традиция перешла и в ви­­зантийскую эпоху. Иногда она нас немножко смущает, но следует пом­нить, что знаменитые нимбы, которые украшают сейчас иконы всех святых, — изначально императорский атрибут, и именно вокруг императорских портре­тов появляется это солнечное излу­чение. В наше время, когда государство и цер­­ковь уже повсеместно разделены, мы уже почти забыли, что вплоть до ХХ века считалось совершенно неестест­венным отстранение государства от религиозной политики.

В глубокой древности, когда всякая власть была сакрализована и правитель и верховный жрец часто выступали в одном лице, было совершенно естест­венно, что императоры интересовались религией и защищали ее. Вот римские императоры, которые были одновременно и верховными понтификами, став христианами, отказались от этого своего эпитета. И со стороны общества даже было такое предложение: а не могут ли они возглавить и всю христианскую цер­ковь? Но император Константин категорически отказался становиться епи­скопом. И с этого времени в Римской империи устанавливается невиданное доселе уникальное некое двоевластие, когда государство и церковь на равных начинают господствовать в обществе. Но государство господствует традицион­ным образом — через политику, законы и всякого рода институты, прину­ждаю­­­щие к благочестию в рамках закона, — а религия, которая принци­пиально не мо­жет применять насилие, действует через увещевание и опирается на доб­рую волю верующих. Логика простая: главная задача и государства, и Церкви — это благо общества. И если церковь будет недостойна, то Бог, который спосо­бен даровать человеку и добро, и зло, и благо, и тяжелые испытания, может про­­­гне­ваться на христианский народ, и поэтому в интересах самого государ­ства следить за тем, чтобы церковь была свята и едина.

Фла́вий Вале́рий Авре́лий Константи́н, Константи́н I, Константин Великий (272 — 337 гг) — римский император с 306 по 337 год.

И вот в этой системе, когда государство уже начинает опекать Церковь и забо­титься о распространении христианства по всему обществу, уже язычники под­вергаются гонениям. Но, правда, сопротивляются язычники достаточно вяло и подвигов мученичества не совершают, поэтому язычество в принципе сходит со сцены, но уходит в своего рода интеллектуальную оппозицию, где оно теп­лится в течение многих веков и в свое время проявит себя.

Парадокс заключается в том, что христианство в принципе религия аполи­тич­ная. Точнее говоря, политика в этой религии играет очень даже сущест­венную роль: все-таки Христос был казнен именно по политической статье. Но поли­тика эта особого рода. Иисус Христос ведь действительно Царь, но царство Его, говоря Его собственными словами, не от мира сего, то есть не имеет ничего общего с привычными нам политическими институтами. Даже напротив, оно противостоит им, так же как узаконенное насилие, глав­ный атрибут государ­ства, противостоит убеждению и вере. Главная идея хри­сти­анства, которая крас­ной нитью проходит через весь Новый Завет, заключа­ется в том, что че­ловека нельзя принудить к праведности, она может быть только результатом добровольного стремления к высшему благу, плодом чис­той любви к Богу. И если страх перед законом или фарисейский формализм примешиваются к этому, то это еще не приводит человека к подлинному спа­сению. Но како­ва же тогда роль государства в такой системе? Значит ли это, что оно вообще не нужно? Действительно, общество святых (а святость, как мы понимаем, для христианина — это нормальное состояние) не нуждается в государстве.

Но где оно, это общество святых? Ни во времена первых христианских общин, бывших крохотными островками в языческом море, ни во времена внешне христианской, но внутренне по большей части всё еще ветхой и далекой от но­во­заветного идеала Римской империи никто не обманывался (как это, кстати, делал сто лет назад Лев Николаевич Толстой), что устранение насилия откроет дорогу добру. Отнюдь нет — оно откроет дорогу злу. И поэтому даже апостолы, жившие под властью далеко не симпатизировавших им импера­торов, прекрас­но понимали, что государственная власть именно преграждает путь злодея­ниям. Поэтому, когда апостол Петр говорит «…будьте покорны всякому челове­че­скому начальству», а апостол Павел — «всякая душа да будет покорна выс­шим властям» (по-церковнославянски — «властем предержащим»), в этом вов­се нет никакого заискивания перед сильными мира сего, поскольку дальше идет разъяснение: правители посылаются от Бога для наказания престу­пников, и всякая власть, всякий порядок установлен Богом для устраше­ния злодеев. Вот это очень важно. Та великая миссия, к которой призван христианин, не озна­чает, что люди в большинстве своем уже готовы к тому, чтобы отменился за­кон. Но при этом христианин всегда свободен. Он слу­шается власть, но не как раб царя, а как раб Божий, и если повинуется закону, то не за страх, а за со­весть. Поэтому возникает двухэтажная система, в которой на первом эта­же за­кона еще допустимо принуждение, удержива­ющее человека от падения в скот­ское состояние, а вторая ступень — ступень благодати, нового совершен­ства, требующая устранения государства. Здесь действует церковь, священно­слу­жители, закон любви.

Но дальше история показывает нам, как сложно оказалось реализовать христи­анские идеалы в реальности, тем более в позднеантичной реальности, глубоко пропитанной языческими традициями. Да, в первые века все увлеклись христи­анством: в IV, V, VI веке по всей империи появляются храмы, образцом для ко­то­рых, кстати, служат прежние здания императорского культа, так называе­мые базилики — это некое подобие таких клубов, клубов поклонников импера­тора — и знаменитые апсиды, которые мы знаем по нашим храмам, — это то ме­с­то, где когда-то возвышалась огромная императорская статуя. Пустыни и го­ро­да наполняются монахами — людьми, которые в условиях прекращения гоне­ний и повсеместного распространения христианства начинают искать особую подвижническую жизнь для того, чтобы испытать истинность своей веры, своей любви. Ведь в новых условиях очень многие люди переходят в хри­стианство вовсе не потому, что искренне верят в Христа, но просто поскольку это общая тенденция и это теперь удобно и выгодно. Сложные богословские вопросы начинают обсуждаться на рынках, в тавернах, на площа­дях и подчас становятся причиной (если не предлогом) массовых волнений, кровавых столк­новений с войсками, пытающимися утихомирить разбушевавшуюся тол­пу. Но как это всё далеко от того, о чем говорится в Новом Завете, от учения Христа.

Римская церковь «Куда идёшь, Господи?»

Впрочем, нельзя сказать, что никакого прогресса не было. Во-первых, серьезно изменяется имперское законодательство. Постепенно устраняется рабство. И равноправие женщины и мужчины — это тоже одно из величайших достиже­ний христианства, поскольку женщина возведена именно в этой религиозной традиции на очень высокую ступень, ибо сам Господь Иисус Христос родился от Девы Марии и именно через женщину человечество удостоилось спасения. Это рассматривалось как искупление греха Евы, ибо раньше, в древней тради­ции, считалось, что грех Евы наложил некое заклятие на весь женский род. И вот теперь через Жену, через Деву Марию, род человеческий спасается, и нет никаких оснований для того, чтобы женщин рассматривать как существ вто­рого сорта. Но наряду с этим император Константин начинает укреплять семью, потому что равноправие женщин в условиях достаточно свободного, рыхлого римского брака приводит к очень нежелательным последствиям: женщины, получая имущество и возможность распоряжаться своим наслед­ством, очень часто выгоняют мужей, и здесь император приходит на помощь институту семьи и устанавливает жесткие запреты для развода. В христиан­ском мире они действовали аж до ХХ века, а в католическом мире суще­ству­ют до сих пор. И как известно, в католи­ческой традиции убийца может быть прощен, а разведенный человек до конца дней своих остается отлучен, за пре­делами Церкви. Развод становится немыс­лимым событием, и семья становится главным институтом римского общества.

Церковь формируется как мощная организация, которой в целом при всех имев­­шихся эксцессах все-таки удается сохранить независимость от государ­ства. Это тоже очень важный аспект. Во всяком случае, церковные каноны, пра­вила, на которых основана внутренняя церковная жизнь (и нарушение которых наказывалось, в том числе и государством, которое рассматривало каноны как закон), категорически запрещали и запрещают вмешательство светских вла­стей любого уровня в избрание епископов, в решение вероучи­тельных вопросов и в другие внутрицерковные проблемы.

Само устройство Церкви при этом представляет собой весьма любопытный сплав самых разных традиций. Здесь есть элементы античной демократии, по­скольку все церковные должности выборные; восточной деспотии, поско­льку епископ — абсолютный владыка на своей кафедре; есть элементы колле­гиаль­ности, поскольку высший орган власти в Церкви — это собор епископов, собор равных; но есть и монархическое единоначалие, поскольку архиерей — это по­жиз­ненный властитель и представитель поместной церкви, глава под­чинен­ных ему епископов. Тем самым церковное устройство органично соеди­няет эле­мен­ты и сетевой структуры, и вертикальной иерархии. Кстати, само слово «иерар­хия» как раз и означает «священноначалие». Это позволило Церкви пере­жить полномасштабные гонения со стороны Римского государства, пере­жить внут­рен­ние склоки и разногласия, и это один из залогов того, что цер­ковь факти­че­ски в тех формах, в которых она сложилась в IV веке, существует до сих пор. Но самое главное, что позволяет Церкви сохраняться в почти неизменном виде, — это строжайшая система внутреннего контроля, контроля за вероуче­нием и внутренней дисциплиной.

Первое, то есть вероучение, охраняют так называемые догматы — принципы веры, прописывавшиеся по мере вызревания проблемных вопросов и их кол­лек­тивного, иногда очень драматичного, разрешения, распутывания в ходе богословских дискуссий. В итоге решения фиксировались — обычно в виде фор­мул. Ключом и фундаментом этих формул является так называемый Сим­вол веры, то есть краткая формула, на которой основана христианская вера. В дальнейшем этот символ дополнялся вероопределениями и другими догма­ти­ческими формулами, а государство становилось на стражу этих формул, поскольку после того, как Вселенский собор их вырабатывал и утверждал, их нарушение или критика считались государственным преступлением, а лю­ди, которые шли против Церкви, рассматривались как общественно опасные эле­менты и подвергались ссылкам и другим репрессивным мерам именно как государственные преступники. Заметим: не за свое убеждение, а за свою, если угодно, такую гордость, за свой отказ слушаться мнения большинства. И это тоже очень важно, поскольку внутренний мир, внутренние убеждения человека государство вообще не интересовали. То есть нельзя назвать римское общество этой эпохи тоталитарным. Но под запрет попадали все публичные формы выражения своего несогласия с кафолической верой, поскольку это рассматри­валось как источник смут, мятежей, угрозы общест­вен­­­ному порядку. И такие лица, так называемые еретики (по-гречески это слово означает «предпочи­тающие», «выбирающие»), то есть ставящие себя, свое мнение выше соборного решения, подвергались прежде всего церковному наказанию — но церковное нака­зание может сводиться только к отлучению и к так называемой анафе­ме (анафема — это высшая форма отлучения, то есть некое откладывание суда над человеком до Страшного суда), но в том числе испытывали и репрессии со сто­роны закона. Репрессии, которые вовсе не пре­ду­­сматривали смертную казнь. Это тоже нужно иметь в виду, поскольку то, что мы обычно понимаем под наказаниями еретиков (то есть все эти средневеко­вые аутодафе, казни, пытки и другие формы насилия), категорически не допу­с­калось в эту ранне­хри­сти­анскую эпоху. Более того, часто еретики сами получа­ли прощение, а в случае их искреннего покаяния и полностью воссоединялись с Церковью.

Что же касается поддержания дисциплины, то есть того, что регулируется церковными канонами (аморальное поведение духовенства, взяточничество, то есть продажа церковных должностей, воровство, прочие злоупотребле­ния), то поддерживать эту церковную дисциплину было призвано государство, поскольку у самой Церкви нет карательного механизма. И если человек насто­лько уже потерял совесть, что ему не страшна церковная епитимия, то есть церковное наказание, которое по определению может быть только доброво­льным (епитимию нельзя наложить принудительно), такого человека отдавали гражданским властям и он уже подвергался соответствующим наказаниям за нарушение закона. Таким образом, Церковь и государство образовывали единство.

Короче говоря, Церковь молилась о государстве, воспитывала народ, а госуда­р­ство охраняло этот самый народ от злодеев (внутренних и внешних), ну и за­одно оберегало саму Церковь от смут и морального разложения и охраняло законом нормы, выработанные самой Церковью. Это и есть знаменитая симфо­ни́я или симфóния, то есть система согласия, созвучного и стройного пения, действия двух общественных механизмов (политического в лице государства и религиозного в лице духовенства), которые приводят человека, согласно пре­амбуле к шестой новелле императора Юстиниана, к достижению всех, какие только ни на есть, благ. И это тоже очень важный принцип, поско­льку часто говорят о разделении государства и Церкви как о некоем новшестве. Так вот, как раз главным принципом той религиозной системы, которая сложи­лась в Римской империи в христианскую эпоху, то есть в эпоху Вселенских соборов, в IV, V, VI веке, была система, согласно которой церковь и госуда­рство пред­ставляли собой совершенно независимые друг от друга институты. Институты, которые не имели права вмешиваться в дела друг друга: Церковь не имела пра­ва назначать императоров или способствовать политической борьбе, государ­ство не имело права вмешиваться в церковную жизнь, импера­торы не имели возможности назначать епископов или патриархов. Но эти институты тем не ме­нее исполняли одну и ту же задачу, и их служение мысли­лось по метафо­ре пения в хоре. Вот, собственно, то слово «симфони́я», которое использует Юстиниан, «согласное пение», означает, что каждый ведет свою партию, но если он фальшивит, то результата не достигается. Фальшивить же они мо­гут следующим образом: государство — нарушая принцип справедли­вости, а Церковь — нарушая принцип истинной, правильной веры, то есть ортодок­сии, и морального порядка, то есть канонической дисциплины. И вот на этом принципе и началось созидание того большого общественно-полити­ческого здания, которое условно можно назвать проектом Константина и целью кото­рого было построение христианского государства.

По материалам сайта arzamas.ru