«Дальше христианину жить нечем». Как на смену строгости приходит полное расцерковление?

Игумен Петр Мещеринов — об аскетике, формализме и коуч-христианстве

«Вся эта дидактика: поститься, ходить на всенощные, исповедоваться, причащаться — перестает питать современного человека. Невозможно же все время ходить по кругу». Мария Божович поговорила с игуменом Петром Мещериновым о том, как формальная строгость приводит к расцерковлению или поиску «удобного» христианства.

Игумен Петр (Мещеринов) служит настоятелем подворья Даниловского монастыря в селе Долматово. Три гектара земли, фруктовый сад, теплицы, коровы. Под навесом стоит трактор. Здесь свои масло, сметана, сыр — все свежайшее, очень вкусное и отправляется прямиком в монастырь, в Москву.

Отец Петр живет в деревянном домике, где занимает первый этаж. Крошечная комната полна книг. Они не навалены стопками, как это часто бывает, а стоят в идеальном порядке на полках, на столе и на подоконнике. Некоторые раскрыты, помечены закладками, на полях что-то написано карандашом. Почти все издания — немецкие.

Я в шутку назвала отца Петра завхозом, он не стал возражать. Выпускника консерватории, знатока барочной музыки и переводчика с немецкого сельское хозяйство, кажется, не очень увлекает, хотя из своих 55 лет он уже 26 руководит этой огромной фермой. Мы попросили его показать скотный двор, он отговаривался («неохота, грязно»), но все-таки продемонстрировал настырным горожанам коровник, явно обрадовавшись, что он пуст и коровы на выпасе.

Звонит телефон. Отец Петр извиняется: «Курьер принес заказ с “Амазона”, я мигом», — и возвращается с 800-страничным томом Literatur und Sprache des Pietismus («Литература и язык пиетизма»).

Личная жизнь с Богом

— Опять пиетизм! Вы все время переводите немецких протестантских мистиков. Что это вам дает?

— У них я нашел то, чего не мог найти в православии и что мне было жизненно необходимо. У нас церковная педагогика заканчивается на начальном этапе, а педагогики для взрослеющих христиан нет, поэтому кризис дальнейшего движения рано или поздно испытывает каждый. Лично меня из него вытащили пиетисты.

— Что это и какое имеет к нам отношение?

— Если совсем кратко, то пиетизм — это движение внутри протестантизма, направленное на выявление благочестия и личной жизни с Богом. Поскольку протестантизм зародился на почве полемики с католиками, он все время занимался догматическими вопросами. Пиетизм же вывел на первый план именно духовную жизнь. Началом движения считают работы Иоганна Арндта, то есть конец XVI века.

К нам это тоже имеет отношение. Новоначальная аскетика в православии нацелена на то, чтобы человек собственными усилиями, совместно с благодатью Божией, проходил определенный путь. А куда дальше? Несомненно, ответы можно найти у отцов церкви, но пиетисты специально делали на этом акцент.

В Европе пиетизм считается не менее существенным церковным явлением, чем монашество. И то, и другое выдвигает на первое место личную жизнь человека с Богом, остальное «по боку».

Отщепенцы и модернисты

— Почему за христианским благочестием нужно брести к немцам, в XVII век?

— Помните, в «Евгении Онегине»? «Лет чрез пятьсот дороги, верно, / у нас изменятся безмерно». Вот такой лаг — 500 лет. Мы в развитии нашей церковной жизни постепенно подходим к тому, что на Западе уже давно пройдено и почти забыто. У них своя жизнь, свои проблемы, а мы отстаем.

— Подходим или отходим? Есть ощущение, что у нас в церкви именно сейчас обряд выдвигается на первое место и ничего другого не нужно.

— Уже не так. Даже те, кого можно назвать очень консервативными людьми, оценивают опыт своих церковных 90-х как новоначальное внешнее воцерковление. А дальше христианину жить нечем. Вся эта дидактика: поститься, ходить на всенощные, исповедоваться, причащаться — перестает питать современного человека. Невозможно же все время ходить по кругу.

В начале нулевых такие отщепенцы и модернисты, как я, были редкостью, а сейчас их уже много. Более того, выросло так называемое поколение ДВР — дети верующих родителей. Многие из них отошли от церкви, потому что их воспитывали во внешней церковности, и они сыты по горло.

— Куда ж нам плыть?

— Еще раньше, чем плыть, человек пытается понять, что с ним творится. И слышит в ответ: «Как что? Вы гордые, не смиренные, плохо поститесь, плохо молитесь, вам надо еще чаще ходить в церковь, еще больше поститься и молиться». Он уже вырос из детской одежды, там туго, здесь жмет, а в ответ ни помощи, ни утешения.

Лично я нашел слово утешения у этих старых пиетистов. И, если это помогло мне, то может помочь и другим. Для этого я их и перевожу.

Причастие и печенье

— Церковь — это прежде всего причастие и подготовка к нему. Или пиетизм обходится без всего этого?

— Он не отрицает необходимость и нужность таинств, просто оставляет их на личное усмотрение христианина. Каждый выбирает свою интенсивность и форму внешней церковной жизни. Основное же внимание обращается на бытие внутреннее.

К счастью, в больших городах можно найти приходы, где уже не мучают этой чрезмерной подготовкой. Если взять букву церковных правил, то единственное требование — причащаться натощак, и то если человек здоров.

Подготовкой к причастию ­служит вся твоя христианская жизнь, а три канона — это пережитки имперского церковного быта. Когда причащаешься раз в год, надо готовиться особо. А если часто (именно так и надо), то никакой специальной подготовки не требуется. А то вбили бетонную сваю, и люди мучаются… А никакой сваи быть тут не должно.

— Однажды мой ребенок перед причастием съел печенье. Я дисциплинированно сообщила об этом священнику, и он сказал, что причащаться нельзя. Был не прав?

— Формально прав.

— А по существу?

— По существу не берусь сказать. Всегда зависит от ситуации.

— По ситуации, мне кажется, не прав. Если человек настроился причаститься, ему говорят: «Нет, ты съел печенье, до свиданья», — а связь между причастием и печеньем неочевидна, то он перестанет ходить в церковь вообще. 

— А для чего вашему ребенку было причащаться?

— Если честно, то скорей для порядка. Потому что так положено.

— А раз для порядка, то все правильно: печенье съел — не положено.

Мы тут выходим на другие, более глубокие проблемы. Пиетизм вдруг заново открывает для современного человека идею, которая давным-давно прописана в книге «Деяний апостолов». Первомученик Стефан ее высказал перед тем, как его побили камнями: «Бог не в рукотворенных храмах живет». Новизна Нового Завета — еще и в том, что людям было дано новое понятие о Боге: это не храмовое ритуальное божество. Он рядом с нами в повседневности — например, на свадьбе в Кане Галилейской.

И эта мысль тяжела. Гораздо проще отдать Богу дань, сходив в храм, а дальше жить как придется, хотя Священное Писание ни в коем случае не дает для этого повода. Православные все чаще воспринимают Бога как храмовое божество, а богообщение как храмовое благочестие.

Пирамида духовной жизни венчается причастием, а в основании — во-первых, личное богообщение, во-вторых, основанная на индивидуальном опыте этого богообщения коллективная жизнь общины. У нас же эта пирамида оказалась перевернута, и на первое место выдвинулась храмовая ритуалистика и причащение у нас именно что «для порядку».

«Господи, я здесь»

— Приходишь в храм — сразу попадаешь в иное пространство, душа сама стремится к Богу. Мало кому доступна такая интенсивность переживания среди бытовых дрязг и забот.

— Конечно, если человек живет 30 лет в режиме новоначалия и в его жизнь вдруг не «ввалится» пиетизм, он скажет: «Нет, невозможно». Его же не учили этому повседневному христианству.

— А вот научите. Как мне быть повседневным христианином? Читать правило с утра? 

— Еще есть варианты?

— В церковь забежать, свечку поставить. Это разве плохо?

— Хорошо, но это именно новоначальный этап. Молитва не сводится к чтению молитвенных словес. Молитва — это пребывание в соприсутствии Божием, которое внутри себя надо нащупать и удержать. На самом деле, этому просто должен кто-то научить.

— Как некой духовной практике, типа йоги?

— Это не йога, хотя внешние религиозные оболочки бывают и похожи. Наш Бог ­— всегда личный Бог. Это не уход в нирвану и даже не то, к чему мы привыкли, читая жития: алтарь раскрылся, хлынул свет, сонмы ангелов и так далее.

Нет, богообщение — это «скромная», тонкая, повседневная «двусторонность» взаимоотношений человека и Бога, подобная той, какую каждый человек познает в общении с любимыми людьми. Главное — эта взаимная направленность. Человек обращается к Богу, в душе своей: «Господи, я здесь». И тут же в ответ чувствует, ощущает, что Господь говорит: «И я здесь».

Но к этому моменту нужно людей готовить. Вот пришел человек в церковь: «Батюшка, я хочу быть церковным человеком». Батюшка говорит: «Очень хорошо». И рассказывает ему, что первые годы ты будешь ходить в церковь, получая от всего внешнего чина большую духовную пользу, поддержку и радость. Потом это отойдет на второй план, начнется новый этап. Пусть сейчас ты этого не понимаешь, но потом обязательно поймешь.

Только от пастырей вы об этом почти не услышите. А вот в пиетистских книжках о подобном опыте говорится очень много.

— А что, если богообщение станет оправданием нашей лени? Если Бог в душе, то можно не идти в церковь к 9 утра в воскресенье? 

— Такая опасность есть. В 90-е и в нулевые, когда после советской пустыни восстанавливали церковную жизнь, хождение в храм и строгость исполнения внешних правил делали основной задачей. Такая строгость часто переходила в некое «самогнобление». Впоследствии на смену этой строгости приходит полное расцерковление. Уже и Священное Писание не такое, и исторический Иисус был другим, и Страшного Суда не будет, можно не заморачиваться и смело шагать в сторону облегченной психологии, этакого «коуч-христианства».

Но пиетисты как раз умели работать с расцерковлением, а мы только к этому подходим.

«Три раза не был на всенощной — и тебе конец»

— Наверное, пиетисты не пугают Страшным судом?

— Еще как пугают, похлеще православных аскетов. Но у них другая систематика. Конечно, богословски это имеет свои корни, потому что в православии остались не изжитыми пелагианство и неоплатонизм.

Что такое неоплатонизм в православии? Это представление о том, что Бог есть механизм, и к нему нужно пробиться аскетическими усилиями — «замучиванием» тела. Как Максим Исповедник говорит: «Умучь себя голодом, жаждой и неспанием, и ты востечешь к Еди́нице». Это не живой личный Бог, который каждому человеку определяет свой путь. Все сводится к казарменной аскетике, набору общих упражнений, чтобы механически «востечь» к Богу. Это шире, чем храмовое божество, но принцип тот же.

Протестантская пиетисткая аскетика по степени интенсивности ничуть не слабее, а то и более жесткая, чем наша. Но она не требует от человека автономных действий, изобретаемых им для своего спасения. Она уступает действия Богу; восприятие этих действий в «постоянном, повседневном режиме» и есть пиетистская аскетика.

— Страх Божий — это что для вас?

— Начало премудрости, как говорит Писание.

— А попроще?

— Страх какого Бога? Если опять же храмового божества, то все просто: три раза не был на всенощной — и тебе конец. А если мы говорим о богообщении, то главный страх — его потерять. От смертных грехов: жестокости, гордыни, блуда — оно просто пресекается. От повседневных прегрешений умаляется, истончается. Страх Божий — это жить так, чтобы не потерять эту двустороннюю связь.

— Вы согласны с тем, что нужно быть снисходительным не только к другим, но и к себе? Если человек без конца осуждает себя, то уж ближнего-то он и подавно осудит. Надо взять себя «на ручки».

— Это как раз то, что я назвал коуч-христианством, но здравое зерно здесь есть.

Первый и главный критерий соприкосновения с истинным Богом — это когда человек перестает осуждать других. Он всем существом прочувствовал, что он — немощное падшее создание, но Бог его любит и уважает. Значит, Господь и к другим относится так же. Тогда как можно кого-то осуждать?

Теперь что касается самоосуждения. В свете храмового божества мы виноваты примерно всегда: не читаем, не ходим, не исполняем, себя за это поедом едим, изучаем свое чувство вины под микроскопом. Это уже что-то из области психологии, к Богу отношения не имеет.

С Богом истинным человек вообще очень мало думает о себе. Он только знает, что, совершая грех, лишается благодати двустороннего богообщения, и жизнь отымается. Человек настолько слаб, что он жив только за счет своей связи с Богом. Эту он свою слабость он осознает ежесекундно, поэтому ему нет нужды ни «гнобить» себя, ни на ручках носить.

«Гордынька»

— Расскажите про опыт кризиса и обретения богообщения. Был ли момент, когда вы пожалели, что выбрали этот путь?

— Здесь, в Долматово, я оказался в 1995 году именно для того, чтобы на свободе служить строго по уставу, до буквы. На Страстной Седмице мы приходили в храм с утра, а выходили в четыре дня, отслужив Утреню, Часы с Евангелием и Литургию Преждеосвященных Даров. Было очень хорошо. Так продолжалось несколько лет, потом для меня это внутренне потеряло смысл. Мне было лет тридцать с небольшим. Никаких внешних признаков кризиса не наблюдалось. Я продолжал жить в монастыре, соблюдал устав, ел за общей трапезой. И меня не оставляло чувство, хотя оно и умалялось нередко, что Господь меня ведет, и что надо терпеть.  

— Что терпеть?

— Я искренне, всей душой хотел служить Церкви, как и многие люди моего поколения, принявшие монашество в конце 80-х – начале 90-х. Мы отказались от семьи и от того, чтобы создать собственную семью.

Я любил и продолжаю любить богослужение, хотя сейчас мы и служим в сокращенном виде. Но в Священном Писании говорится о том, «чтобы Христу верою вселиться в сердца ваши», а не о том, что нужно круглосуточно пребывать в храме.

Естественно, я стал выпадать из православной субкультуры, из православной идеологии. С духовником у нас разладилось на этой почве.

— Он просто не знал, что с вами делать.

— Разумеется. Как справляться с тем, что человек хочет дистанцироваться от богослужений? Духовников, увы, не учат, что делать в таких случаях. Поэтому они так и говорят всю жизнь про искушение, «гордыньку», и что только в храме можно спастись.

— Вы стали себя вытаскивать за волосы сами?

— Господь такую тактику избрал со мной в жизни, что Он мне в нужное время дает нужные книги. В 80-е годы мне в руки попало Евангелие, и у меня с первого момента было ощущение, что здесь изложена абсолютная истина. Крестился я через лет восемь–десять после знакомства с Евангелием и многократного прочтения его целиком. А после крещения мне каким-то чудесным образом в руки было вручено «Добротолюбие». Это было удивительное стечение обстоятельств. 1989 год, я работал в театре, только-только получил зарплату, пошел в церковь, но не туда, куда обычно, а в другую. И там в притворе мужичок из-под полы продавал томики «Добротолюбия». Зарплаты как раз хватило.

Потом, в нулевые годы, когда у меня случился кризис — хотя никакой это не кризис, а закономерный этап развития — мне в руки попали Арндт, Вайгель и, конечно, Терстеген.

— Сложные тексты, нужен хороший немецкий.

— Как-то я переводил Баха и несколько подучился. Там вся лексика пиетистская.

«Надо сваливать из-за литавр»

— Как вы выбрали свой путь?

— Я ничего не выбирал. Господь позвал, Господь повел. Это как раз самые тонкие повседневные двусторонние связи, которые мало-помалу выявляются и зреют. Но я точно помню, когда мне все стало окончательно ясно. Мы были на гастролях в городе Лилле, исполняли Чайковского, я сидел на сцене за своими литаврами — и вдруг понял: надо сваливать из-за литавр.

Это не стало драмой — например, если бы у вас была невеста?

— Я дружил с одной девушкой, но это не зашло так далеко, чтобы стать драмой. Она ждала, но никаких взаимных обещаний не было. Естественно, если бы события развивались житейским порядком, я бы вступил в брак.

— Как это приняли родители?

— Сложно, но что я мог сделать? Это не зависело от меня. Я в данном случае понимаю Кальвина, который говорит о предопределении. У меня не было выбора, мне сказали: «Давай». Я достаточно резко ушел из консерватории, и все мои друзья на год пропали. Затем, уже через много лет, с кем-то отношения возобновились и даже стали близкими. Для меня все это было поучительно, потому что я увидел очень большую поверхностность многих житейских отношений.

— Вы с возрастом стали мягче или жестче?

— Я научился отказывать. Я с 1995 года настоятельствую на подворье, здесь часто работают социально неблагополучные люди. Много лет мне было непонятно, где та грань, за которой сострадание переходит в потакание наркомании или пьянству.

Например, у нас был рабочий, хороший парень, но наркоман. Он деградировал и деградировал, пришлось с ним расстаться. Недавно он пришел и устроил спектакль. Бухался на колени, кричал: «Христом Богом молю, батюшка, вы не можете имя Христово попрать. Возьмите меня обратно». Такие люди — хорошие артисты и психологи, давят на твое чувство вины. Их послушаешь: они прекрасные, замечательные, весь мир против них, квартиру жена оттяпала, паспорт украли. Такие слова тебе в уши вложат, что их прогнать — это все равно, что Христа прогнать. Но нет, я такого человека не возьму, с ним уже все пройдено, а мне нужно думать и об общем благе. В этом смысле я точно стал жестче.

Но Бог дал, что сейчас я гораздо меньше осуждаю людей, чем при начале моей церковной жизни. Тогда все для меня были недостаточно благочестивы — священники, архиереи. Я никому не прощал ни малейшей «церковной» слабости. Слава Богу, это отошло, а снисхождения и жалости прибавилось.

По материалам портала pravmir.ru