Костюнька умирал, и все об этом знали. А больше, чем другие, знал плюшевый мишка: он всегда сидел возле Костюнькиной кроватки и спал на Костюнькиной подушке, рядом. Костюнька рассказывал мишке все тайны, в том числе и то, что ему говорили вне детской, когда мишка не слышал. Он, конечно, знал главный вопрос Костюньки, потому что малыш его задавал много раз за день: «Какая такая смерть?» Костюнька думал, что старенький дедушкин мишка все уже повидал и все может объяснить. И поэтому настойчиво просил его показать эту смерть, такую непонятную и похожую на сказку: крутил пуговку мишкиного носа, дергал его за лапки. Но тот молчал, и тогда Костюнька крепко его обнимал и отвечал себе сам: «Никакая. Никакая! Какая такая смерть?!»
Про эту самую смерть он услышал в больнице, когда оказался там в первый раз. Однажды утром он проснулся раньше других мальчиков своей палаты и тихо лежал. Скрипнула дверь – вошли тетя врач и мама мальчика, что спал у самого окошка.
Тетя врач неслышно пробежала к ярко освещенной кроватке, откинула простынку, пощупала мальчика и тихо сказала маме: «За ним приходила смерть, она его забрала». Мама мальчика держала у рта полотенце и, кажется, плакала. Потом пришли дяди с носилками и навсегда унесли мальчика из палаты.
Эта таинственная смерть, про которую сказала тетя врач, что она «приходила», стала с тех пор очень интересовать Костюньку. Он думал: «За этим мальчиком приходили дяди и забрали его. Кого же тогда забрала смерть, которая приходила раньше? И кто она такая? И почему ее никто не видел? И кто ее пропустил?»
Потом, после больницы, была Пасха. Костюнька знал, что сам он родился «на Пасху» и что эта Пасха – пятая в его жизни. И еще он знал, что, если растопырить все пальчики на ладошке, будет «пять», а если загнуть один из них, взрослым будет понятно, сколько ему сейчас годков.
Костюнькин папа, протоиерей Павел, служил в храме маленького поселка на окраине одного известного городка с давней историей. Храм был старый, каменный, ярко выбеленный, и вся жизнь Костюньки протекала в нем и возле него. Рядом с храмом стоял небольшой деревянный домик, в котором все и жили – отец Павел, матушка Анна и сам Костюнька. Вокруг храма и дома давно образовался таинственный лес из яблонь и вишен. Возле них, в ульях, поживали пчелы, а рядом с домом, в будке – пес Верный, и в самом доме – кот Добрый. Еще у Костюньки был велосипед, игрушки, книжки и, главное, большая-большая икона Иисуса Христа, на которую он любил смотреть по вечерам, когда мама, помолившись вместе с ним, уходила в комнату к папе. Господь стоял во весь рост, в белоснежном хитоне, но босиком – протягивал навстречу Костюньке руки и, казалось, собирался шагнуть из иконы.
На Пасху вишни и яблони украсили сад розоватыми цветами и сладким вкусным запахом. Обрадованные пчелы, словно ожидая вступление хора, непрерывно тянули иссоном «жу-у».
Отец Павел с Костюнькой на руках то и дело забирался на колокольню позвонить для всех вокруг: он выводил мелодию, а Костюнька, у которого после больницы стало совсем мало сил, по команде тянул за веревочку самый звонкий колокольчик.
Всякий раз, отзвонив, отец Павел широко и искренне улыбался, потягиваясь и хрустя лопатками, потом брал Костюньку на руки, поднимал его повыше, чтобы видно было самую даль, где стоял город с великанскими домами и широкой бурной речкой, и полушепотом с восторгом говорил: «Хорошо-то как, Костюнь! Христос воскресе!» Потом он садился на бревнышко, опускал Костюньку к себе на колени и пел тропарь Пасхи: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»
И Костюнька снова слышал о таинственной смерти. И снова догадывался, что ее нет. Вернее, что она когда-то была, но потом навсегда куда-то исчезла, потому что воскрес Христос.
На Пасхальные дни приезжал из города дедушка, папин папа – старенький-старенький, с белыми-белыми волосами и бородой и красивыми медалями на белоснежной рубашке – «за немца»! Это он написал ту большую икону Христа, что стоит в детской. Дедушка говорил, что однажды – таким – видел Его сам, на войне. Вокруг разрывались снаряды, сквозь туман из земляной пыли ничего невозможно было увидеть, так что оставалось только упасть в окопе на колени, склонить голову, закрыть уши и глаза руками и кричать сердцем: «Господи, помилуй!» Когда дедушка заметил сквозь пальцы свет и поднял глаза наверх – туда, откуда он лился, перед ним стоял Спаситель, закрывая от той самой смерти.
Дедушка пробыл у отца Павла всю Светлую седмицу. И Костюнька был счастлив: его каждый день носили в храм на службы и в сад – послушать пчелок и подышать вишней, дедушка читал ему книжки про святых и рассказывал о Пасхе, о Христе, о своем и папином детстве и о чудесах, которых он много видывал. Особенно Костюнька был рад, когда дедушка находился с ним в детской и их общий друг мишка его тоже слушал. В детской им приходилось бывать часто: Костюнька быстро уставал, у него почти все время болела головка, отчего хотелось плакать, а еще он несколько раз падал в обморок, и тогда его относили в постельку.
Через несколько дней после отъезда дедушки отец Павел почувствовал совсем неладное, и Костюнька с мамой снова отправились в больницу.
Почти сразу поставили точный диагноз: нейролейкоз
Там Костюньку смотрели доктора. Они брали всякие анализы и почти сразу поставили точный диагноз: сперва – «рак крови», и вслед за тем – «нейролейкоз». Матушке Анне сказали, что клетки рака уже добрались до мозга и глубоко внедрились в нервную ткань, так что за жизнь Костюньки им придется серьезно бороться.
И Костюнька уехал в другую, очень огромную, больницу с длинным и непонятным названием «Онкогематологический центр».
Дни здесь тянулись скучно и одинаково: Костюньку часто возили на столике с колесиками что-то брать из спинки, а еще чаще – переливать кровь. В его ручки и ножки втыкали иголки, чтобы вливать лекарства, и делали это иногда подолгу, через какие-то длинные трубочки, а иногда быстро и попросту, через шприц. Еще давали кушать множество таблеток, от которых сильно крутило животик и пропадал аппетит. Из-за них у Костюньки выпали все чудные кудряшки.
Матушка Анна днем почти всегда находилась рядом с Костюнькой, а когда ей было нельзя, рядом сидел мишка, с которым всегда разрешалось говорить и вспоминать папу и дедушку, которых Костюньке очень не хватало.
Детки вокруг, такие же, как Костюнька, бывало, плакали навзрыд – терпеть боль было трудно. Костюньке тоже было больно, но он всегда плакал молча, потому что знал от папы один секрет: если крепко сжать в кулачке деревянный крестик, который висит на груди, и все время говорить Богу: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», начинаешь приближаться к Нему близко-близко, и становится как-то спокойно и терпеливо. И если болит головка, все равно получается так говорить с Христом. Даже если тихо плакать. И можно заснуть…
В этой далекой больнице, уже перед самой выпиской, у Костюньки появился друг – такой же мальчик, как и он сам. Его звали Никитка. Днем, если Костюньке не было очень плохо, матушка Анна уносила его в большой светлый холл, чтобы любоваться из окошка огромными деревьями – слушать, как шелестит их листва под порывами ветра, и смотреть, как маленькие птички прыгают по веткам. Никитку приносила его мама. Матушка Анна и мама Никитки о чем-то разговаривали между собой. А мальчиков сажали на кушетку напротив окошка во всю стену, и они рассказывали друг другу о той жизни, которой им так не хватало в больнице, – о папах, дедушках и бабушках, об игрушках и книжках. Они мечтали, что приедут друг к другу в гости и всё и всех покажут лично. Только со стороны эти разговоры двух мальчиков, у которых не ходили ножки, могли показаться странными: лысенькие головки, две пары огромных глаз, способных улыбаться, и голубенькие повязочки, из-под которых виднелись распухшие от таблеток щечки.
Под праздник Рождества Пресвятой Богородицы, в один и тот же день, Костюньку и Никитку выписали домой. Врачи сделали, что могли, и дальше медицина была бессильна. Один диагноз, один прогноз, и одна надежда – пересадить здоровый костный мозг, чтобы организм мог побороть саморазрушение. Но – только в иностранной клинике, за очень большие деньги, в самом скором времени и безо всяких гарантий победить болезнь.
Из далекого города домой в поселок семейство отца Павла везла электричка. Слабенький Костюнька задумчиво прижимался к папиной рясе и чувствовал опухшей молочной щечкой согревающий холодок креста. Отец Павел гладил одной рукой Костюнькины ушки и непривычно безволосую головку, а другой поддерживал его вместе с мишкой на своих просторных коленях. Костюнька всю дорогу молчал, глядя то на мелькающие за окошком сосенки и березки, то на папину бороду, в которой было много-много ярких сединок.
В голове отца Павла крутилась одна-единственная мысль: вымоленный у Бога Костюнька появился на свет, когда матушка совсем перестала надеяться, и теперь им обоим почти пятый десяток. И что – завтра?
А назавтра, когда еще не хотелось верить в силу болезни, в доме отца Павла раздался звонок. Звонили от мамы Никитки ее друзья с телевидения: «Мы вас просим, батюшка, помочь больному мальчику, Никите. Он лежал в больнице вместе с Костей. Мы уже открыли сбор средств на операцию в Сингапуре. Там нам обещали помочь – врач Ли. Нужно собрать за ближайший месяц 10 миллионов рублей. Мы сделаем ролики для телевидения: известные люди попросят телезрителей о помощи мальчику. Уже дали согласие губернатор, мэр, музыканты, художник, писатель и даже один чемпион мира. Мы просим вас обратиться к людям помочь ради Христа. Нужна оперативность. Мы приедем к вам сегодня?» – «Да».
В тот же вечер на главном телеканале области мелькал минутный рекламный сюжет, где отец Павел стучался в сердца людей: «Маленький мальчик по имени Никита очень нуждается в вашей помощи. Если у кого-то из жителей или гостей этого большого города есть желание и возможность помочь, пожалуйста, сделайте это. И Господь сторицею воздаст вам».
Весь тот день прошел как в тумане. Вечером отец Павел служил всенощное бдение – улыбался прихожанам, будто все дома были здоровы; спокойно и вдумчиво, как всегда, принимал исповедь, выслушивая в череде грехов чужие беды и стараясь подбодрить каждого.
Когда суета улеглась и матушка, попрощавшись, унесла заснувшего Костюньку в дом, отец Павел наконец остался один. Батюшка привык проводить ночь на праздники в храме, и на этот раз, как обычно, отправился молиться в алтарь.
Он совсем не вздремнул на своем стульчике напротив жертвенника: стоял на коленях, склонив голову к престолу, и молитва его время от времени наполнялась очень пространными и противоречивыми мыслями:
«Отвоевывая людей у смерти, мы так боремся с Тобой, отмахиваемся, отрекаемся от Тебя, гоним Тебя вон»
«Господи, Ты – Всеблагой, Ты не можешь не любить… Вымолить сына – не сложно, я это знаю и в это верю. Могу выпросить его, отвоевать у болезни, несмотря на полгода страданий и прогноз неизбежного ухода – Твою волю. Тебе ничего не стоит исполнить мое желание. Ты подашь и эти несметные миллионы, как подал когда-то самого Костюньку. Можно будет снова лечиться, пройти через все возможные муки тела, чтобы выжить и остаться в земной жизни… Но, Господи! Ведь сердце мое чувствует, что это будет означать – отвоевать у Тебя! И, стало быть, причина моей веры в Твою помощь – простое желание утешаться и дальше живым сыном! Значит, я хочу, чтобы он остался жить здесь – для меня. Для меня! “Иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин. И иже не приимет креста своего, и вслед Мене грядет, несть Мене достоин”… Чего же я, бедный, желаю ему? Неужели этой видимой конечной жизни? Разве для себя я его родил, а вернее – Ты создал? Разве так ослеплен мой ум, чтобы искать всех возможных и немыслимых средств, чтобы он остался и жил здесь, но – только! – не Там? Сейчас – не Там! Потом. Потом!.. Разве я потерял способность видеть за земными событиями Вечность? Откуда у меня это неисполнимое желание – чтобы тот, кто так мне дорог и для кого я, подобно Тебе, желаю Небесного Отечества, Вечного Царства, попал в рай, не умирая?.. Господи! Я вот думал: отчего мы, люди, так цепляемся за эту временную жизнь – все больше побеждаем болезни, строим ради этого медицинские центры и тратим немыслимые состояния, чтобы отвоевывать людей у смерти, пусть на какое-то время… И скажу: это мы так боремся с Тобой земными средствами, мы отмахиваемся, отрекаемся от Тебя, гоним Тебя вон. А это и есть смерть – когда Ты для нас как бы умер, как бы не существуешь. Да, именно так: пытаясь совершенно избавить мир от страданий и смерти, вместо того, чтобы смириться и понять, кто – мы и Кто – Ты, мы только становимся все более самонадеянными. Мы думаем, что смерть – это потеря того, что имеем в этой жизни, и поэтому не хотим умирать. Не хотим и болеть… Но смерть – это совсем иное, это лишь момент единственно важной встречи – с Тобой. Смерть и болезнь – Твои слова к нам, глухим. Слова, высказанные страданием тела. Так Ты говоришь нам о Себе, о том, что мы принадлежим Тебе одному исключительно, что мы всецело – в Твоих руках. Так Ты говоришь нам о Небе… Но мы, несчастные, закрываемся от Тебя, от Небесного Отечества, которое в болезни и смерти приближается к нам, приоткрывается. Мы отказываемся от Твоей бесконечности, от вечного общения с Тобою, и просим в безумии немножечко пыли – этой временной жизни, несравнимой с раем. Впиваясь мертвой хваткой взгляда в Твои иконы, мы требуем, чего не знаем сами: “Да будет воля моя!”… Господи! Я не знаю, о чем молиться. Ты знаешь мою слабость, мое желание, но – пусть будет воля Твоя. Дай нам всем Жизни Вечной, а временной – насколько Сам знаешь!.. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…»
Это умное ночное общение с Богом принесло отцу Павлу облегчение совести. Мысли о поиске средств на лечение, о поиске клиники для Костюньки, охватившие его в прошлые сутки, рассеялись, побежденные силой молитвы. Совесть, затронутая было малодушием, совершенно успокоилась.
Праздничная служба пролетела утром на одном дыхании. А днем Господь, словно в утешение, Сам привел в дом ангела-хранителя для Костюньки – медсестру Настеньку из поселковой больницы, еще студентку, совсем девочку. Настеньку приставили к Костюньке, чтобы она навещала его и, наблюдая за ним, вовремя делала обезболивающие уколы. Вечером Настенька видела по телевизору ролик, где отец Павел просил о помощи совсем другому мальчику, и очень удивилась, узнав, что Костюнька страдает от той же болезни, но при этом его не будут пытаться лечить за границей.
Весь первый день до самого вечера Настенька провела в доме отца Павла. Обед, ужин, тихие беседы батюшки с Костюнькой в саду и в детской – все прошло перед ее глазами. Какая-то тайна необъятной глубины открылась ей в этом немногословном, мирном, радушном и спокойном семействе. Можно было подумать, что даже коту и собаке кто-то неведомый изъяснил особые правила поведения по отношению к Костюньке: их внешняя живость отчего-то пропадала у порога детской. Добрый садился на самом входе и, склонив голову чуть набок, внимательно и неотрывно наблюдал за Костюнькой, а Верный лишь засовывал в комнату свою лохматую морду на минутку-другую, выдавая интерес только каким-то вопросительным звуком.
Но больше всего поразили Настеньку совершенно тихие слезы Костюньки: когда его ножки сводило судорогой и она помогала ему, потягивая его стопочки, он крепко сжимал в руке деревянный крестик и шептал, глядя на Христа на огромной и ощутительно живой иконе. Настенька разобрала: «Господи Иисусе… помилуй мя…»
Она уже видела, как страдают в последние недели жизни дети, больные нейролейкозом, – их глаза, полные муки и мольбы об облегчении, гримасу пытки на лице, крики и стоны. А Костюнька молчал и ничем не выдавал необходимости колоть морфий.
Она вглядывалась в лицо Костюньки – и не находила ни тени страданий
На следующие сутки Настенька пришла с самого утра – и день повторился. Она опять вглядывалась в лицо Костюньки – и опять не нашла ни тени страданий, но только печать терпеливого мужества сквозь тихие слезы и оглушенность шепотом молитвы, в которую, оказывается, может уходить боль. Но ей было непонятно, как может четырехлетний мальчик быть способен к такому. Сама она вскрикивала от малейшего ушиба, да еще потом по-детски дула на «обиженное» место. Ей было как-то стыдно, и в то же время хотелось понять причину Костюнькиного терпения.
Привыкнув искать объяснение всему в Интернете, она и здесь последовала своему правилу. Вечером она набрала «лейкоз» в системе поиска – и вот уже перед глазами множество разных сайтов, групп и сообществ. Везде – сборы миллионов на лечение тяжелобольных детей, портреты маленьких страдальцев и… то, что искала Настенька. Фразы из текстов, по которым можно догадаться о сути, которая за всем скрывается.
- «Он так много должен еще успеть в этой жизни: исполнить свою мечту – пойти в свой первый класс, влюбиться и посадить дерево…»
- «Пусть исполнится мечта Кати: гулять на улице со сверстниками, ходить в школу, бегать на танцы, да в общем – жить как все!»
- «Израильские и германские клиники отказались от Семена. Только лондонская согласилась. Выставили счет – 10 млн. 434 тыс. рублей (222 000 фунтов стерлингов)».
- «Единственный шанс вылечиться – сделать пересадку костного мозга.… Иначе случится страшное».
- «Сейчас врачи не могут помочь мальчику, шансы малы… Нам никак нельзя допустить, чтобы ребенка отправили домой!!!»
- «Рак поразил донорский костный мозг».
- «Не дайте еще одному ребенку стать Ангелом!»
Но, читая тексты обращений и переписку участников, находя фразы-флажки, Настенька смогла рассмотреть только страх взрослых перед смертью. Наконец к утру она поняла, что никакие фразы не смогут объяснить ей Костюнькиной тайны, потому что сценарий всех этих сообществ, сайтов и групп – не его. И выключила компьютер.
Жизнь листала последующие недели общения с Костюнькой несравнимо медленнее, чем пролистываются страницы виртуальной реальности. Терпение и чуткость размеренны и мудры, не под стать суетливости. Они дают познать глубину происходящего вместо порыва чувств.
День за днем Настенька наблюдала все того же молчаливого мальчика в молитве, крепко сжимающего деревянный крест в маленьком кулачке. Отец Павел по-прежнему каждое утро служил Литургию, чтобы затем причастить Костюньку. Он подолгу сидел в детской и читал ему жития мучеников и Евангелие. Пел для Костюньки некоторые тропари, так что Настенька даже запомнила вот это: «Радуйтеся, крест Его, яко ярем, вземшии» и «Кресту Твоему покланяемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим!»
Время Костюнькиного терпения увеличивалось с каждым последующим днем, согласуясь с продолжительностью приступов. Но ни обезболивающее, ни морфий Настенька так ни разу и не колола – малыш терпел все.
За сутки до последнего вздоха у Костюньки пропали боли. Казалось бы, так не бывает, но родители и Настенька это видели и понимали. Костюнька целый день лежал без температуры и сжимал деревянный крест, улыбаясь. Отец Павел носил его в храм и на колокольню, а потом к вишням, подернутым желтовато-розовыми листочками. И глазки его светились в этот день каким-то выстраданным неземным покоем.
Он вспомнил про Никитку и спросил, где он сейчас. Ему ответили, что Никитка готовится ехать в далекую-далекую страну, где ему обещают чудо: может быть, он снова будет бегать, веселиться, танцевать и делать еще многое из того, чего сейчас не может. Костюнька просил передать привет ему, его маме и той далекой стране.
Утром Костюньку причастили в последний раз. Он всего-то и успел после этого: засиять улыбкой, обвести всех глазами и остановить свой взгляд на иконе Христа, простирающего к нему руки. Легко вздохнув, он замер, не выпуская из кулачка своего деревянного крестика.
А ночью был ураган, так что деревья пригибало к самой земле и едва не вырывало с корнем. Отец Павел плакал в это время в алтаре и молился за новопреставленного младенца Константина. Только утром, когда стихия уже усмирилась, он вышел из храма. На земле валялось много сломанных ветвей, сухих и бесплодных. Деревья стояли, как ни в чем не бывало, их пестрая листва празднично блестела каплями дождя.
«Так и с нас Господь срывает страданиями и лишениями все пороки самости, но корни наши, уходящие в Жизнь Вечную, от этого становятся только крепче, – думал отец Павел, глядя на отпавшие сучья. – И это не жестокость Бога, но любовь – отнять то, что мы находим в жизни самым дорогим. Через это отмирают страсти. Впрочем, разве можно отнять у человека тех, кого он по-настоящему любит, кого считает исключительно Божиими и отдает всей своей жизнью Ему? Разве возможно когда-нибудь расстаться, если нас – и по ту, и по эту сторону жизни – соединяет живая и непрекращающаяся молитва? В молитве мы всегда вместе. И здесь, и Там».