Выражение «гонение на Церковь» равным образом применяется как древнему (римо-языческому) периоду, так и к новейшему (советско-атеистическому). Между тем, хотя онтологически причины гонений на христиан неизменны (восстание сатаны и им плененных на Бога и верных Ему), обстоятельства этих гонений отличались очень сильно. Соответственно, и мученический подвиг христиан древности и современности предстает по-разному.
Согласно римским законам, Христианская Церковь рассматривалась как collegium illicitum (недозволенная коллегия), соответственно отношение к христианам определялось положением: non licet vos esse (вы не имеете права существовать). Иными словами, сама по себе принадлежность к Церкви была в глазах римской власти преступлением, достойным смертной казни. Задача судебной инстанции была простой: установить, является ли обвиняемый христианином или нет. Причем у подсудимого была возможность спасти свою жизнь через отречение от Христа, подтверждаемое совершением языческого жертвоприношения. Для власти такой исход процесса был более предпочтительным, поэтому нередко, о чем повествуют многочисленные жития мучеников, твердых в вере христиан стремились склонить к отречению пытками. Записывать же в христиане тех, кто таковым не являлся или переставал быть, у римлян особого резона не было. Следовательно, не было и необходимости прибегать в судопроизводстве к фальсификациям.
Классическим описанием такого судопроизводства может служить «Мученичество святого Поликарпа»: «…проконсул настаивал и говорил: “Поклянись, и я отпущу тебя; хули Христа”. Но Поликарп отвечал: “Уже восемьдесят шесть лет я служу Ему, и Он ничем не обидел меня: как же могу хулить Царя моего, Спасшего меня?” … Говоря это и много подобного, он исполнился смелости и радости; лицо его озарилось благодатью, так что он не только не смутился от того, что ему говорили, но, напротив, проконсул вышел из себя и послал глашатая трижды провозгласить на средине поприща: “Поликарп признал себя христианином”» (9, 3; 12, 1). Далее следует описание казни через сожжение заживо.
Примечательно, что описанное судопроизводство осуществлялось публично (на «поприще»), как и последующая казнь. Очевидцами стойкости мученика были как гонители (собравшиеся язычники и иудеи), так и собратия-христиане, восхищаемые и вдохновляемые его подвигом. Почитание мучеников сразу входило в церковную традицию и взращивало новых христиан. Известный апологет Тертуллиан имел основания бросить римским языческим правителям: «Мы побеждаем, когда нас убивают, и становимся свободными, едва лишь окажемся в заточении… Чем более вы истребляете нас, тем более мы умножаемся; кровь мучеников есть семя христианства» («Апология», гл. 50). Таким образом, мученичество древних христиан было явным и очевидным, на глазах приносившим плод умножения веры.
Общий вид Первого отделения Соловецкого лагеря особого назначения. На переднем плане — пароход «Глеб Бокий» в сухом доке
В ином свете предстает картина подвига новомучеников и исповедников Российских. Прежде всего, следует отметить, что советская власть, хотя и была по сути своей богоборческой, формально религию как таковую не преследовала. Согласно ленинскому декрету «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» от 23 января 1918 г., запрещались «какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести». «Каждый гражданин может исповедовать любую религию или не исповедовать никакой», – торжественно провозглашалось в декрете. Также и в принятой летом 1918 г. Конституции РСФСР было сказано, что «свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами». Никакого non licet vos esse, как видно. В 1929 г., правда, в Конституцию было внесено изменение: вместо «свободы религиозной и антирелигиозной пропаганды» предусматривалась «свобода религиозных исповеданий и антирелигиозной пропаганды», а Конституция СССР 1936 г. декларировала лишь «свободу отправления религиозных культов» (и, разумеется, по прежнему «свободу антирелигиозной пропаганды»), но положение о «свободе совести» никуда не исчезало, и так – до самого конца советской власти. Римская языческая власть в этом отношении была честнее, она о «свободе совести» не лгала.
Как справедливо было сказано в одном церковном документе 1927 г., советская власть «не нашла в себе силы открыто начать бороться с Церковью, как Церковью – она делает это под видом борьбы с политической контрреволюцией церковной иерархии и церковных организаций». Хотя вопрос об отношении к вере подразумевался и публичное отречение от Церкви могло спасти от смерти даже в годы «Большого террора» (так, например, избежал расстрела в 1938 г. обновленческий «митрополит Ленинградский» Николай Платонов, превратившийся тогда из священнослужителя в сотрудника ленинградского музея атеизма), как правило, обвинительные материалы следствия выстраивались вокруг политических (и даже террористических), а не религиозных тем. Яркий пример – обвинение, выдвинутое в 1937 г. против митрополита Горьковского Феофана (Тулякова): «По директивам заграничного и Московского церковно-фашистских центров ТУЛЯКОВЫМ В. С. на территории Горьковской области была создана церковно-фашистская, диверсионно-террористическая организация, в состав которой входило 11 филиалов периферийных районных церковно-фашистских организаций с общим числом свыше 300 участников. … В Лысковском, Борском и Курмышском районах были созданы боевые террористические группы, которыми по прямому заданию митрополита Феофана ТУЛЯКОВА подготавливались теракты против руководителей ВКП(б) и в частности против т. т. СТАЛИНА и ВОРОШИЛОВА. … Участником к[онтр]р[еволюционной] организации церковным старостой – машинистом горьковской жел[езной] дор[оги] ГУЩИНЫМ были собраны сведения о состоянии жел[езно]дор[ожного] транспорта и переброске войск на Дальний Восток и через попа ВИНОГРАДОВА переданы митрополиту Феофану ТУЛЯКОВУ. Эти шпионские сведения ТУЛЯКОВ в свою очередь передал митрополиту Сергию СТРАГОРОДСКОМУ для передачи разведывательным органам одного из иностранных государств, по заданию которого Московский церковно-фашистский центр и Горьковская к[онтр]р[еволюционная] организация проводили свою шпионскую деятельность».
Оперуполномоченный госбезопасности сержант Гусев, ведший дело митрополита Феофана, с удовлетворением отмечал, что «обвиняемый ТУЛЯКОВ Василий Степанович виновным себя полностью признал». Что на самом деле говорил митрополит Феофан на допросах, истории неизвестно, но последний акцент весьма симптоматичен. Если римский судья должен был убедиться в принадлежности (или непринадлежности) подсудимого к Христианской Церкви, то у следователя НКВД главная задача состояла в том, чтобы всеми средствами добиться от подследственного признания своей вины в инкриминируемой ему антисоветской деятельности, в том числе заговорщической, террористической и т. п. При этом очень часто, особенно в 1937–1938 гг., обвинение приобретало характер совершенной фантасмагории (как это было с тем же митрополитом Феофаном), органы НКВД это нисколько не смущало. Также следствие особо интересовали имена «сообщников» обвиняемого – большинство осужденных проходило по групповым делам. Для составления списка «сообщников» в ход шли и изъятые при обыске письма с записными книжками, и собственные агентурные данные ОГПУ-НКВД. Все это использовалось при фабрикации протоколов допросов, в которых от имени подследственных шли рассказы о деятельности их «антисоветских организаций». Показания подследственных препарировались следователями в нужном им ключе. Так, например, епископ Афанасий (Сахаров) в заявлении, поданном в 1939 г. наркому НКВД, писал о том, как с ним работал следователь в 1936 г.: «Все следствие велось крайне тенденциозно. Мои показания следователь Новиков не записывал точно с моих слов, а формулировал их так, что получился совершенно иной смысл. Напр[имер], простое перечисление фамилий в ответ на вопрос: “Кто мои знакомые” принимало такую приблизительно формулировку: “В состав возглавляемой мной организации входят такие-то” ». Святитель Афанасий смог оставить свидетельство о следственной лжи, многие другие – нет. Но, к сожалению, и сейчас некоторые склонны относиться с излишним доверием к протоколам допросов и считают возможным делать на их основании заявления, что тот или иной служитель Церкви «не выдержал давления и оговорил себя и других».
1920-е годы. Православное духовенство в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН)
В первые годы советской власти в отношении духовенства практиковались показательные судебные процессы, самым громким из которых стало дело Петроградского митрополита Вениамина (Казанского), расстрелянного вместе с его сострадальцами в 1922 г. Показательный процесс с аналогичным исходом готовился в 1923 г. и в отношении Патриарха Тихона. Но вскоре власть от таких акций отказалась и дела церковных деятелей стали рассматривать в закрытом, внесудебном порядке. Органами, выносившими приговоры, вплоть до смертных, были Коллегия ОГПУ, Особое совещание, а затем так называемые тройки, которые рассматривали дела быстро, на основании сфабрикованных следователями обвинительных заключений. Приговоры обычно были короткими, в несколько строк, например: «ПОЛЯНСКОГО Петра Федоровича, он же митрополит КРУТИЦКИЙ, РАССТРЕЛЯТЬ. Лично принадлежащее имущество КОНФИСКОВАТЬ» . В расстрельном деле главы Русской Церкви Патриаршего Местоблюстителя священномученика митрополита Петра нет даже и протоколов допросов, оказалось достаточным рапорта помощника начальника Верхнеуральской тюрьмы, в которой он тогда содержался, и составленной на основании этого рапорта справки.
Что касается вопроса об истязаниях (когда мучили сильнее), на него едва ли может быть дан исчерпывающий ответ. Львами, конечно, советские палачи своих жертв не травили, но технологии пыток были отработаны у них до крайней изощренности, особенно на завершающем этапе сталинского правления (один из заключенных, переживший бериевскую Сухановскую тюрьму, насчитал 52 вида пыток, практиковавшихся в ней). Кроме того, истязания древних мучеников, при всем их изуверстве, как правило, не были долгими, в то время как советские заключенные могли пребывать в нечеловеческих условиях долгие годы. Примером может служить описание священномучеником митрополитом Петром условий его содержания в одиночной камере Свердловской тюрьмы: «Я постоянно стою перед угрозой более страшной, чем смерть, как, например, паралич, уже коснувшийся оконечностей правой ноги, или цинга, во власти которой нахожусь свыше трех месяцев, и испытываю сильнейшие боли то в икрах, точно кто их сжимает туго железным обручем, то в подошвах, – стоит встать на ноги, как в подошвы словно гвозди вонзились. Меня особенно убивает лишение свежего воздуха, мне еще ни разу не приходилось быть на прогулке днем; не видя третий год солнца, я потерял ощущение его. С ранней весны вынужден прекратить и ночные выходы. Этому препятствуют приступы удушья (эмфизема), с вечера настолько развивающиеся, что положительно приковывают к месту, бывает, что по камере затруднительно сделать несколько шагов. В последнее время приступы удушья углубились и участились. Неизменно повторяясь каждую ночь, они то и дело поднимают с постели. Приходится сидеть часами, а иногда и до утра, не ладно делается и с сердцем – тяжелые боли в нем доводят до обморочных состояний… Много раз умолял врача исходатайствовать мне дневные прогулки, лечебное питание взамен общего стола, тяжелого и не соответствующего потребностям организма…, но все тщетно, неоднократно и сам обращался к начальству с той же просьбой, и также безрезультатно, а болезни все сильнее и сильнее углубляются и приближают к могиле». Митрополита Петра, в отличие от многих других заключенных советских тюрем, не избивали, но и без этого смогли превратить его существование в постоянную пытку, так что он даже просил заменить ему одиночную камеру отправкой в концлагерь. В результате одиночка Свердловской тюрьмы была заменена ему одиночкой тюрьмы Верхнеуральской, в которой власть содержала самых опасных, с ее точки зрения, политических преступников.
Таким образом, обстоятельства мученического подвига в первые века христианства и в советское время существенно отличались. Древние гонители обвиняли мучеников в приверженности Христу, и они с готовностью признавали таковую «вину», радостно приемля поругание и смерть за своего Спасителя. Новомучеников обвиняли в политических преступлениях, в которых они себя виноватыми не считали, поскольку держались в стороне от политической борьбы. Мученическим актам древности как историческим источникам вполне можно доверять, поскольку у языческих правителей не было нужды искажать в них суть дела. Следственные дела советской поры изобилуют крайне тенденциозными обвинительными материалами, лживая власть стремилась представить картину в совершенно превратном виде. Свидетельство о Христе мучеников первых веков зажигало верой новые сердца, Церковь победно утверждалась по всей Римской Империи и за ее пределами. Подвиг же новомучеников всячески скрывался от глаз, а средства коммунистической пропаганды изливали на них потоки клеветы. И самым печальным было то, что эта клевета в немалой мере достигала цели: миллионы одурманенных атеизмом советских людей теряли веру. Психологически служителям Церкви ХХ века было намного тяжелее видеть происходившее на их глазах, чем христианам первых веков. Казалось бы, всё безвозвратно рушится. Митрополит Сергий (Страгородский) в мае 1941 г. говорил знакомому священнику, что «Церковь доживает свои последние дни», и признавал свое бессилие что-либо сделать.
Новомученики и исповедники Российские не отчаялись даже в такой, внешне безысходной, ситуации, и в итоге, подобно мученикам древности, они вышли победителями. Церковь Русская выстояла, а богоборческая власть пала. Кровь новомучеников тоже стала семенем христианства, хотя и произросло это семя спустя десятилетия.
Автор: священник А. Мазырин, Доктор исторических наук, solovki-monastyr.ru.